Ступеньки следуют одна за другой, ноги сплетаются, рука не успевает перехватывать перила. Дыхание сбивается, еще немного — и нужный этаж; на этаже пахнет едой и домом. Синяя дверь с потрепанной ручкой, рядом старое обшарпанное граффити. Рука тянет дверь на себя, внутри старый ковер, потертая мебель, приглушенный свет, труп отца. Сердце пропускает удар, к горлу накатывает ком. Тошнит прямо на старый ковер, все тело дрожит и не слушается, дышать тяжело, не получается, зубы стучат оглушающе громко. Плакать не получается, кричать не выходит, тело бесконтрольно спадает вниз по стенке и откуда-то изнутри раздается пугающий вой; вой подстреленного животного.

Эрик открывает глаза.

Свет с непривычки слепит, что-то гудит на фоне. Хочется вздохнуть полной грудью, но не выходит. В груди что-то ноет — кажется, там, где должно быть сердце; неужели, оно у него все-таки есть? Попытка произнести хоть звук заканчивается провалом — в горле пересохло, дышать через рот больно. Все тело ломит, ноет, так хочется просто сдаться, закрыть глаза, закончить все это. Эрик не привык сдаваться, но в этот раз соблазн слишком велик — веки тяжелеют, обещая легкое избавление от боли, от тяжести, от напоминания о том, что он жив. Эрик никогда не сдавался, но все бывает в первый раз.

//

Т’Чалла — предатель. Не смог выполнить единственную просьбу.
А на что Эрик надеялся? Он убил Т’Чаллу и не подумал бы дважды, понадобись убить всю его семью. Чего ради тот станет бегать и выполнять предсмертные желания человека, который скинул его в пучину, не моргнув глазом. Т’Чалла не так прост, он решил наказать его, вылечить и до самой смерти засадить за решетку, каждый божий день напоминать о прегрешениях, издеваться, превратить каждую секунду в пытку. Хороший человек не станет хорошим королем, а Т’Чалла готов на многое ради Ваканды, в том числе и стать плохим. Врагов надо наказывать, сажать в клетку на городской площади и разрешать детям бросаться в них объедками, а старикам — плеваться, кормить гнильем и тем самым напоминать, что то же самое ждет любого, кто засомневается в короле.
Так сделал бы Эрик со своими врагами.
Так сделает Т’Чалла, если ему хватит смелости стать хорошим королем.

Смелости Пантере все-таки не хватает. Одно дело бросаться в бой, для этого не нужна смелость, лишь безрассудство и слабые представления о ценности собственной жизни, этого добра полно у любого дурака. Для того, чтобы быть сильным правителем, нужна особая смелость — смелость идти до конца, идти по головам, идти по лужам крови, её у Т’Чаллы никогда не было. Она была у его отца, потому он и был великим королем, великий король готов на все ради своей страны, даже убить родного брата. У Т’Чаллы столько уязвимых мест, что манипулировать ими даже скучно — он готов умереть за сестру, за мать, за подружку, за друга детства, за справедливость. Но умереть может и муравей, в неудачный момент оказавшийся под подошвой ботинка, куда сложней убивать. Эрик убивал, убивал столько раз, что давно потерял счет лицам и именам. Смерть стала для него бытом, люди перестали иметь ценность. В том видении отец винил себя в том, что Эрик вырос черствым, но таким его сделал не отец и даже не мир, в котором один брат может убить другого. Эрик выбрал черствость, взрастил ее в себе, защитил себя панцирем бесчувственности и сделал все, чтобы панцирь заменил ему кожу. По-другому в мире не выжить, а умирать он не собирался.

Не собирался ли?
Тогда почему он так зол на то, что дышит?

Он найдет способ выбраться. Сбежит, прорвется, не станет публичным унижением, спрячется, переждет, залечит раны, придумает новый план — умнее, хитрее, безжалостней — и вернется в Ваканду, чтобы забрать свое. Теперь, когда он знает кое-что о Ваканде, он сможет использовать это. Он дождется, когда Т’Чалла станет уязвим, и ударит в больное место. Отомстит за унижение, за ноющую рану в груди, за то, что не дал спокойно умереть. Не дал сгнить на морском дне — сам об этом пожалеет.

//

Эрик идет к этому всю осознанную жизнь. Над сказками отца про волшебную страну, пять племен, самый крепкий на свете металл и короля-пантеру смеются все дворовые пацаны — он перестает их рассказывать. Делает вид, что забыл, не доставляет проблем матери, прилежно учится, пока друзья детства торгуют травкой и чем покрепче. Друга Эрика подстреливают из-за разборок уличных банд; Эрик в это время готовится к вступительным в военно-морскую академию. Друзей хоронят, а Эрик пытается выбить рекомендацию конгрессменки от Калифорнии, без нее в Аннаполис не возьмут. Он подкупает демократку красивой историей черного парня, который хочет доказать другим черным парням, что они способны на нечто большее, и получает заветную бумагу. Прощается с сентиментальной матерью, обещает звонить каждые выходные и уезжает на другой конец страны.

В академии сплошь ребята либо из военных семей, либо из богачей, которые решили отправить отпрысков поучиться дисциплине. У Эрика нет времени на дружбу и редкие тайные попойки, он допоздна зубрит арабскую грамматику, штудирует учебники по литературе и истории арабских стран, факультативно учит иврит. Преподаватели хвалят его и ставят в пример другим студентам; как-то раз кто-то из беленьких мажоров решает указать ему на место, но в итоге вся компания оказывается на больничной койке. После академии он решает пойти в Массачусетский технологический, получает степень в инженерии и, сколько бы профессора не уговаривали остаться и продолжить заниматься наукой, Эрик слишком упрям и идет прямо к цели.

Отбор в морские котики оказывается тяжелее, чем он мог представить, но это лишь придает упрямства. Порой ему начинает казаться, что цель отбора и последующей подготовки не столько в том, чтобы проверить кандидатов, столько в том, чтоб потешить садистские наклонности офицеров. Он стоит по пояс в ледяной воде и думает о Ваканде, его обдувает пронзительный ветер и он думает о Ваканде, его ноги отказывают во время марш-броска и он думает о красоте африканских закатов. Большая часть новобранцев отсеивается, Эрик подписывает контракт.

Дальше как в тумане — Афганистан, боевые действия, Аль-Каида, одна за другой битвы. Счета убитым давно не было бы, но Эрик читает про традиции африканских племен, читает про шрамирование и однажды берет в руки армейский ножик. Каждая отнятая жизнь очередного исламиста остается на коже шрамом, напоминающим крокодилий нарост; отец говорил, что в Ваканде почитают мудрую Баст, но Эрику не нужна покровительница домашнего очага, ему нужна мощь и сила, ему нужен Себек. Однажды его вызывает командование и сообщает, что им заинтересовались в управлении спецопераций. Эрик видит это в глазах генералов — их пугает его кровожадность, то, с каким детским восторгом он отнимает одну за другой жизни; он идеальный солдат, пока Штаты могут решать, в чью сторону направлен его автомат. Его называют Киллмонгером, его отправляют в очередные горячие точки, и уже почти не важно, что нужно сделать в этот раз — перебить террористов, захватить власть, подстроить революцию. Эрик делает то, что говорят, потому что никакой разницы между Штатами и исламистами он давно не видит, правительство дает ему возможность убивать людей и не сидеть при этом за решеткой, можно создать иллюзию лояльности. Пускай в Штатах теперь и сидит черный президент, Эрик не чувствует, что что-то меняется. Черных продолжают убивать на улицах Окленда, и если он может восстановить баланс на весах убитых за счет пары десятков арабов, он это сделает.

И тогда обявляется Кло. Эрик не считает, что готов, но выбора нет — другого шанса может не быть; приходится ломать драму и делать вид, что он просто заинтересован в деньгах, которые можно получить за продажу вибраниума. Спектакль дешевей некуда, но Кло ведется — Эрик не сомневался, что белые настолько тупые. Простой план оправдывает себя, в Пусане объявляются вакандцы, еще и Его Величество, собственной персоной, вот это да, хватило смелости не просто отсиживать задницу на троне. За вибраниум они, значит, готовы встать с нагретого места, а до братьев, которых мучают колонизаторы, им дела нет. Эрика переполняет злость и решимость, и больше нет дела до Линды, пускай и трахалась она отлично, и до Кло, его жизнь и так ничего не значила, а смерть поможет завоевать доверие вакандцев.

Посеять смуту среди Ваканды оказывается не так сложно; отец рассказывал, что не все согласны с политикой Т’Чаки, многие будут рады объединить всех выходцев из Африки под знаменами Ваканды. У отца не вышло, но выйдет у сына. Хваленый молодой король слаб и вскоре оказывается по ту сторону водопада. Эрику даже немного жаль, не будь Т’Чалла его братцем, можно было бы оставить в живых и запереть за решеткой; своими щенячьими наивными глазами он напоминал одного из тех парнишек, с которыми Эрик трахался в университете. Но времени на тоску нет, пришло время исполнять свои обязательства перед отцом — разослать оружие, поднять всю планету на революцию и наблюдать за тем, как свиньи-колонизаторы дохнут один за другим.

Его братьям нечего терять, кроме своих цепей.
Приобретут же они весь мир.

Перешёл одну границу — перейдёшь их все.

После того как впервые переступаешь черту, грани добра, зла и прочей псевдорелигиозной чепухи начинают стираться. Ханс плохо помнит тот день, когда впервые махнул рукой на человечность. Зато о нём всегда хорошо помнила Грета. Она вечно твердила об этом — сначала во сне, выкрикивая имя брата во время кошмаров, затем бормотала что-то себе под нос, когда наступало время ужина, наконец, когда не выдержала и выплеснула на Ханса всё то, что беспокоило её уже не первый месяц. Дрожащим голосом вспоминала о том, как ломались дряхлые кости старухи, когда они пытались засунуть её в печь, как спустя полчаса она убежала в лес и совала пальцы в глотку, тщетно пытаясь вызвать рвоту; как хрустела на зубах кожа девочки, которую они встретили в лесу спустя неделю, как она, подвешенная головой вниз, рыдала и просилась к маме, когда маленький Ханс — откуда в нём столько сил и злости — свернул ей шею. Грета вспоминала всё — обглоданные пальцы маленьких детей, привкус нежного мяса, который брат предлагал отполировать самодельной брагой, приготовленной из всего, что получилось собрать в лесу; Грета говорила и говорила, пока границы между фразами не начали стираться, превращая слова девушки в кашу из завываний и обвинений. Она обвиняла брата. За то, что сломал ей жизнь, за то, что вынуждал делать вид, что всё нормально, когда ебал её на столе, на котором час назад находились внутренности безымянного ребёнка и запах мертвечины всё ещё стоял в воздухе. Обвиняла отца. За то, что бросил их, но не тогда, в чаще, а гораздо раньше — холодной весной сорок первого, оставив на попечение болезненной матери, выбрав фюрера вместо семьи. Обвиняла мать, потому что та как подзаборная шавка трахалась с кем попало, а потом сдохла от туберкулёза; обвиняла мачеху за то, что оказалась бессердечной блядью, выгнавшей детей в лес. Обвиняла бабку, обвиняла рейхстаг, обвиняла себя. И, конечно, же, тот самый день.

Ханс плохо помнил тот день. Иногда во снах, которые снились всё реже, ему виделись эти образы — два испуганных ребёнка, заблуждавших в гессенских лесах, костлявая старуха и ветхий сарай посреди чащи. Ханс в принципе плохо различал дни; периодически он вспоминал, что не всю жизнь прожил отшельником, и эта мысль казалась ему неправильной.

Кажется, когда-то у него были родители; мать померла, мачеха выгнала из дому — лица обеих в памяти оставались размытыми белыми пятнами. В его детство на улицах было голодно, марки обесценились и жрать было совершенно нечего. Их семья жила в бедном районе, отец работал на лесопилке. Соседи поговаривали, что в цыганском гетто с улиц пропадали собаки, а затем и маленькие дети. В голодном взгляде мачехи маленький Ханс чувствовал опасность и тревогу, но поделать ничего не мог. В день, когда отец повёл их в лес, он уже понимал, что домой они не вернутся, но бывший пёс вермахта внезапно проявил гуманность и попросту оставил двух голодных детей в десятке километров от родного города и цивилизации.

— Сентиментальный идиот, — сказал бы сейчас Ханс, — Можно было откормить и ещё несколько недель скромно, но ужинать.

Отец сделал это, потому что так сказала жена, потому что хер прокормишь семью из четырёх ртов, когда ты целый день таскаешь никому не нужные доски, затем получаешь зарплату в сигаретах, ведь деньги нихуя не значат, а под вечер в твой дом по-хозяйски заваливаются американцы. Смотрят на всю твою семью как на свиней, и сквозь зубы бросают: «Завтра в девять трибунал». На следующий день своим отвратительным акцентом зачитывают список всех тех, кого ты убил или мог убить, перечисляют выжженные деревни и количество трупов. А для тебя это всё — пустой звук, потому что ты не жрал уже неделю и вчера подумывал заварить кипятком землю; потому что эти сраные капиталисты ничем не лучше, потому что нет никакой разницы, чью рожу видеть на парадных портретах — рейхсканцлера или дяди Сэма. Конечно, тебя отпускают — приказ сверху амнистировать малообеспеченных никто не отменял. Но до дома тебя ведут под конвоем, ведь, разумеется, тебе больше нечем заниматься, кроме как сбегать из родного города куда-нибудь, где есть ещё не изнасилованные еврейки.

Ханс и Грета — дети режима. Кем ещё, блять, вырастать, когда отец, бывший член национал-социалистической партии, сказал, что уезжает спасать страну от плохих людей, и оставил двух трёхлеток на попечение кисейной барышни? Кем он должен был стать, если сначала ему вбивали в голову, что надо ненавидеть жидов, потом ненавидеть хотелось ссаных янки, а в итоге на другие чувства сил и не осталось?

Кажется, он никогда не ненавидел Грету.

Или нет?

Он ебал её — не спрашивая, хочет она того или нет, он сбрасывал на неё всю грязную работу. Он кормил её, доставал пропитание, развлекал и по-своему заботился. Воровал инструменты из ближайшей деревни и латал дыры в крыше. Не потому, что было холодно, а потому что спать, когда сестра под боком кашляет и заливает всё соплями, было невозможно. Она сказала, что боится залететь, и он щедро позволял ей отсасывать в дни, когда у Греты было особо сентиментальное настроение. А когда та начинала воображать из себя принцессу и заявлять, что от мыслей о сперме, смешанной с привкусом подгорелых детских почек, её начинает, видите ли, тошнить, становился совсем добродушным:

— Ладно, коль ты моя любимая сестрица, можешь просто подрочить мне, делов-то.

А потом Греты не стало. Лучше бы она померла — как мать, где-нибудь под забором, никому не нужная. Но она просто взяла и ушла. Ночью, когда Ханс крепко спал, как крыса сбежала из их рая в шалаше. Кажется, вечером перед этим они сильно поссорились. Она опять плакала, что не хочет такой жизни, а парень, уставший после разделки мяса и немного пьяный от браги, не выдержал слушать эти сопли и въебал ей по лицу. Удивительно, как способствуют тишине в доме синяки на половину лица.

И затем он ушёл спать.

Грета же, дождавшись, когда он уснёт, ушла искать лучшую жизнь.

Но лучше бы она, конечно, сдохла где-нибудь по пути.